Наверх
Нинель Пофиг, 51 - 29 ноября 2013 04:44
Отредактировано:29.11.13 04:45
***
Сегодня не тот день, чтобы надевать узкое платье и нейлоновые чулки со швом, вызывать такси и ехать в "АльТеррасу". Заказывать там кофе, миндальную меренгу и сухой херес. Потом идти в туалетную комнату, чтобы намазать запястья и мочки ушей соком вагины, и весь вечер забавляться реакцией мужчин на мои феромоны, сиренами поющие прямо с кожи. Невидимые, они действуют призывно. Но это зову не я. Это стихия зовет стихию, а я лишь маклер, и в этом моя свобода и моя потеха. Я отклоню каждого, чтобы никому не было обидно.
Сегодня другой день - я пойду к магазину возле метро, и буду просить денег на хлеб. У меня есть дешевый плащ из секонд-хэнда, старые туфли с ржавыми пряжками, парик с полуседыми прядками, очки с толстыми линзами. Есть грим и накладные желтоватые ногти старухи. Синие в катышках митенки на руки, чтобы скрыть мягкую кожу.
Мне нравится быть старше - нет, это не про наряд старухи, что я сейчас прилаживаю к себе. Мне нравится становиться с каждым днем старше себя самой. И смотреть во вчера, снисходительно усмехаясь той себе.
Я не как люди - умею себя развлечь без боли.
Дождь за окном - мой дождь, солнце в воде - моё золото.
Сегодня я особенно не люблю хороших - горделиво любящих все доброе, светлое, за-ду-шев-но-е. Пойду добывать себе объект нелюбви. Главное, не начать думать - ужасно трудно что-то делать, если думать об этом.
Делать - это что-то совершать собой, что-то образовывать, изменять - нет, думать об этом нельзя, иначе я залезу в кровать, укроюсь и буду долго лежать, лежать, и знать, что шевелиться - непосильно, всякое физическое усилие - отвратительно, что лучше всего на свете - покой.
Если начну думать о том, как привожу в движение мышцы, и как ношу в себе скелет и кровь, то впаду в кататонию, а кто не впадет.
Так я приговариваю, пока вплетаю в прядку парика линялую узкую тряпочку - простодушное украшение слабоумной - посмотрим, кто поймается.
Ну вот, всё. Пора.
"Новый Завет" - синенький томик размером с колоду карт - лежит на полочке зеркала. Прежде чем переступить порог, я, как обычно, открываю наугад и читаю.
"Сеющий в плоть от плоти пожнет тление , а сеющий в Дух от Духа пожнет Жизнь вечную".
О, я очень, очень по-человечески знаю это тление: оно горячо ощущается, когда тщишься объяснить что-то тому, кто не хочет понимать, а хочет совсем другого. Ты думаешь: "а я сейчас скажу вот так, и он поймет, что я прав!". Внутри тебя все время тлеют горящие угли правоты. И ты не даешь им угаснуть. Тебе все время плохо от их тления, но загасить их немыслимо - ведь ты прав. О, эта несокрушимая правота плоти - лучший морок, чтобы не помнить: рождаются, чтобы правильно умереть, расшифровав в себе древние коды. Меня бы высмеяли за это толкование слова "тление", я знаю. Но какое мне дело.
Бреду к метро, не забывая шаркать правой туфлей, и думаю о тех, кто числит себя хорошими. Как трудно было бы объяснить кому-то, за что я не люблю "хороших" . Они ведь на стороне добра. И так показательно и яро ненавидят плохое, и несправедливое, недостойное. Защищают эти.как их. ценности, вот. И так ревностно относятся к своей хорошести, и так нервно вербуют в свои ряды, словно все время боятся, что просчитались, выбрав эту сторону. Их много. И я их не люблю. Они слишком похожи на настоящих.
Те, кто на самом деле хорошие - те другие. Глубоко-глубоко внутри - другие. На поверхности в них намешано всякого - "...истинно говорю вам, что мытари и блудницы вперед вас идут в Царство Божие".
Дорогой Бог, какое счастье, что ты имеешь дело только с сутью.
А я. А я имею дело с собой. Тайный покупатель. Такая роль.
У магазина прислоняюсь к водосточной трубе - она чище стены. Прикалываю на лацкан плаща листок с буквами "НА ХЛЕБ". Руки нарочно убираю за спину, подбородок упираю в грудь, смотрю на туфли.
Готово. Я - ловушка, но я же и шанс. Кому как.
Обувь такая разная у всех.
Межсезонье - снуют и босоножки, и кроссовки, и сапоги, и ботинки. Вот старые светлые мокасины замедляются и поворачивают носы к моим туфлям. Мои пряжки с патиной ржавчины охотничьи настораживаются.
Остановился и читает меня, с листка, ну-ну. А я почитаю тебя.
Вот самое болючее в тебе - это считывается сразу: ты сидишь псом на цепи, лязгаешь зубами "ну дайте же мне ее забыть, я жить хочу!" и тут же, "нет, дайте мне ее любить", но вся твоя любовь - это вонзиться клыками в мягкое, и другой любви не знаешь, ты зверь и зверь нечистый. Потому она и оставила тебя тебе - та женщина. Ты - не настоящий.
Полагать себя кем-то, и быть им - разные вещи, но ты не хочешь этого знать.
А что там с душой? Ага, ясно, душу ты не продал, но это потому что не сообразил вовремя, да и слова отказа звучали красивее.
А потом уже никто не предлагал много, а ты всякий раз бежал вдогонку и выкрикивал "я не продаюсь", и гордился бедностью, как честностью.
Сейчас в кармане у тебя только мелочь на сигареты, через миг ты протянешь ее мне, потому что больше чем курить ты хочешь другого: у тебя потребность в патетическом - лютая. Это твой демон, он тобой рулит.
Ты уже видишь, как отдашь мне свои двадцать три рубля, и пойдешь домой весь в драматическом мареве: "вот такой я - отдал последнее, тому, кому еще хуже чем мне". И дома расскажешь жене, что отдал все деньги женщине, просившей на хлеб - "На хлеб, понимаешь? Я не мог не отдать всё, что у меня было, хоть и до получки еще неделя, но мы ведь протянем, милая, правда, ведь главное, что мы есть друг у друга". И будешь смотреть на жену глазами хорошо вошедшего в роль героя, и упиваться мгновением так, что ее тоже втянет в эту воронку, и она будет польщена доверием, возвышена сопричастностью к тебе - такому хорошему, такому доброму.
Добавить комментарий
Комментарии: 2
Тебе нужна ее податливость к чувствительному, потому что ты давно уже не пользуешь жену как мужчина женщину, и ваша единственная близость совершается в формате вот такой вот слезливой жалостивой антрепризы, которые ты горазд ставить вновь и вновь, а жена отлично подходит, чтобы искренне подыгрывать тебе. Это ничего, многие браки держатся еще худшим.
Я читаю тебя легко, это мой дар.
Вижу, ты готов меня использовать на топливо своей страсти к патетике, бедолага, ну что ж. Я - муляж нищенки, ты - муляж добродетеля. Всё сходится.
Протягиваю правую руку ладонью вверх. Давай свои двадцать три рубля.
Он высыпает мелочь - среди монет белеют две таблетки жвачки. Как освежающе.
Поднимаю голову и смотрю в лицо - о, да в глазах прямо слёзы сострадания ко мне, какая прелестная быстрота.
Жизнь милосердна, и порой даёт шанс поступить в соответствии с тем собой, за кого ты себя принимаешь.
Вот сейчас как раз такой случай. Ничего что ценность поступка нулевая. Ценность любой патетики такова. Всё сходится.
Я протягиваю левую руку - ладонью вниз - и жду реакции.
- Что, сестра? - говорит он, и голос полон надрывного участия, - ты скажи, я помогу.
Он поможет, как мило.
Жаль, я тебе не помогу. Но попытаться можно.
Я молчу, но он и сам уже делает всё, что мне нужно: берет меня под локоть и уводит от магазина. Я бормочу свои формулы, подбираю рифмы к его тайным сквернам - попытаться можно, отчего ж не попытаться.
"...трости надломленной не переломит, и льна курящегося не угасит".
Он ведет меня, и весь вибрирует самоумилением и ожесточенным геройством против несправедливого мироустройства, где старушкам не хватает на хлеб, а он всегда в бою против всех, и конечно погибнет, но по-другому не может - свет гаснет - занавес - зрители плачут.
Подходим к моей двери. У меня искусно состаренная дверь, и можно еще немного подурачить мою добычу, но я уже снимаю с рук митенки, стаскиваю парик, и мотаю головой, чтобы расшевелить волосы.
- Что происходит? - он, похоже, оскорблен - еще бы, он не выносит две вещи: оставаться в дураках, и числиться виноватым.
- Это не розыгрыш, - говорю строго, - ты мне помог, теперь я тебе помогу.
И завожу настороженного гостя в квартиру.
- И что всё это значит?
Не отвечаю, иду в ванную и снимаю салфетками грим. Потом в гардеробную. Переодеваюсь. Возвращаюсь.
- Я могу исполнять желания.
Он молчит, мой гость, мой трофей.
- Разумеется, это был слоган, а теперь к делу. Подумай и скажи мне, чего ты хочешь больше всего на свете, и я устрою так, чтобы это сбылось - если увижу, что ты действительно хочешь именно этого. Ты меня понял?
И да, времени подумать у тебя немного - пока я сварю кофе. Потом ты выпьешь его, думая о своем желании. Я посмотрю на дно чашки и .
- Я не верю, - говорит он, всё еще злясь на меня.
- Да ну какая разница, - смеюсь я.
Я тебе тоже не верю, дружок - я тебя вижу.
Варю кофе, бормоча под нос формулу: "кто имеет - тому дано будет, а кто не имеет - у того отнимется и то, что он думает что имеет"
Пусть с этой чашкой кофе у него отнимется мнимое - если только он сумеет разжать руки, и рискнет остаться ни с чем, и заглянуть в мое зеркало. Тогда он не безнадежен.
Ставлю перед гостем чашку и закрываю глаза.
Вижу его мысли, он пишет их красивыми буквами по размытому пергаменту, где когда-то были записаны священные коды - он не хочет расшифровывать стертые шифры, он всю свою жизнь пишет и пишет поверх, как сейчас.
"Пусть у нее всё будет хорошо", - выводит старательно, и умиляется себе, что не помнит зла, и не хочет ничего для себя, лишь бы у л ю б и м о й всё было хорошо.
Я вижу как альтруистическая патетика вспенивает его мысли, он весь словно наполняется горячим воздухом, и готов воспарить. Он даже успевает пожалеть тех, кому недоступно это его нынешнее высокое ощущение.
Под этой пеной - вязкий настой его настоящих желаний. Он хочет много денег, много уважения и эту женщину. А потом и других.
Но он не умеет жить с деньгами и уважением, и опасается, что у него не получится. И потому ненавидит богатых, и думает о себе, что бессребреник.
А та женщина ему нужна, чтобы ее сломать. И потом оплакать себя, погубившего свою великую любовь. Сказать ему это?
Открываю глаза. Гость выжидающе смотрит.
- Ты знаешь о культе карго? - говорю.
- Кого?
- "Карго" - так читается английское слово, означающее "груз". Культ карго - это религия, зародилась на островах Меланезии, населенных первобытными племенами, когда туда прилетели первые самолеты, и привезли грузы. Представь, западные промышленные товары, совершенно диковинные для жителей острова. Бедные туземцы - им было не одолеть умом такую огромную разницу цивилизаций, и они решили, что все эти прекрасные вещи послали им с неба духи предков. Но грузы перехватили белые люди. И надо что-то с этим делать.
И вот, чтобы привлечь "небесных птиц", несущих cargo, туземцы наделали самолетов из дерева и соломы. И стали поклоняться им. И делать на мягкой земле взлетные полосы - по подобию настоящих. Чтобы предки увидели их веру и пыл, и снова послали им самолеты. Им, а не белым людям.
- Зачем вы мне это рассказываете? Что за игру вы ведете?
Он не улавливает аналогии, огосподи. Неужели нужно объяснять что всякий, желающий карго, а не своего развития, подобен этим туземцам. Что этот культ повсеместен, только виды его более замаскированы. Что ритуальные приношения и поклонения ничего не сулят, кроме самоудовлетворения.
Огосподи, ну ведь ясно же было с самого начала, что с ним не стоило даже пытаться.
- Ну хорошо, - вздыхаю я, - ты загадал, чтобы у нее - у твоей любимой, бросившей тебя - всё было хорошо, верно?
Он сжимает зубы и смотрит зло.
- На самом деле, ты хочешь того же, что и туземцы, исповедующие культ карго - об
Показать ответы (1)
Я читаю тебя легко, это мой дар.
Вижу, ты готов меня использовать на топливо своей страсти к патетике, бедолага, ну что ж. Я - муляж нищенки, ты - муляж добродетеля. Всё сходится.
Протягиваю правую руку ладонью вверх. Давай свои двадцать три рубля.
Он высыпает мелочь - среди монет белеют две таблетки жвачки. Как освежающе.
Поднимаю голову и смотрю в лицо - о, да в глазах прямо слёзы сострадания ко мне, какая прелестная быстрота.
Жизнь милосердна, и порой даёт шанс поступить в соответствии с тем собой, за кого ты себя принимаешь.
Вот сейчас как раз такой случай. Ничего что ценность поступка нулевая. Ценность любой патетики такова. Всё сходится.
Я протягиваю левую руку - ладонью вниз - и жду реакции.
- Что, сестра? - говорит он, и голос полон надрывного участия, - ты скажи, я помогу.
Он поможет, как мило.
Жаль, я тебе не помогу. Но попытаться можно.
Я молчу, но он и сам уже делает всё, что мне нужно: берет меня под локоть и уводит от магазина. Я бормочу свои формулы, подбираю рифмы к его тайным сквернам - попытаться можно, отчего ж не попытаться.
"...трости надломленной не переломит, и льна курящегося не угасит".
Он ведет меня, и весь вибрирует самоумилением и ожесточенным геройством против несправедливого мироустройства, где старушкам не хватает на хлеб, а он всегда в бою против всех, и конечно погибнет, но по-другому не может - свет гаснет - занавес - зрители плачут.
Подходим к моей двери. У меня искусно состаренная дверь, и можно еще немного подурачить мою добычу, но я уже снимаю с рук митенки, стаскиваю парик, и мотаю головой, чтобы расшевелить волосы.
- Что происходит? - он, похоже, оскорблен - еще бы, он не выносит две вещи: оставаться в дураках, и числиться виноватым.
- Это не розыгрыш, - говорю строго, - ты мне помог, теперь я тебе помогу.
И завожу настороженного гостя в квартиру.
- И что всё это значит?
Не отвечаю, иду в ванную и снимаю салфетками грим. Потом в гардеробную. Переодеваюсь. Возвращаюсь.
- Я могу исполнять желания.
Он молчит, мой гость, мой трофей.
- Разумеется, это был слоган, а теперь к делу. Подумай и скажи мне, чего ты хочешь больше всего на свете, и я устрою так, чтобы это сбылось - если увижу, что ты действительно хочешь именно этого. Ты меня понял?
И да, времени подумать у тебя немного - пока я сварю кофе. Потом ты выпьешь его, думая о своем желании. Я посмотрю на дно чашки и .
- Я не верю, - говорит он, всё еще злясь на меня.
- Да ну какая разница, - смеюсь я.
Я тебе тоже не верю, дружок - я тебя вижу.
Варю кофе, бормоча под нос формулу: "кто имеет - тому дано будет, а кто не имеет - у того отнимется и то, что он думает что имеет"
Пусть с этой чашкой кофе у него отнимется мнимое - если только он сумеет разжать руки, и рискнет остаться ни с чем, и заглянуть в мое зеркало. Тогда он не безнадежен.
Ставлю перед гостем чашку и закрываю глаза.
Вижу его мысли, он пишет их красивыми буквами по размытому пергаменту, где когда-то были записаны священные коды - он не хочет расшифровывать стертые шифры, он всю свою жизнь пишет и пишет поверх, как сейчас.
"Пусть у нее всё будет хорошо", - выводит старательно, и умиляется себе, что не помнит зла, и не хочет ничего для себя, лишь бы у л ю б и м о й всё было хорошо.
Я вижу как альтруистическая патетика вспенивает его мысли, он весь словно наполняется горячим воздухом, и готов воспарить. Он даже успевает пожалеть тех, кому недоступно это его нынешнее высокое ощущение.
Под этой пеной - вязкий настой его настоящих желаний. Он хочет много денег, много уважения и эту женщину. А потом и других.
Но он не умеет жить с деньгами и уважением, и опасается, что у него не получится. И потому ненавидит богатых, и думает о себе, что бессребреник.
А та женщина ему нужна, чтобы ее сломать. И потом оплакать себя, погубившего свою великую любовь. Сказать ему это?
Открываю глаза. Гость выжидающе смотрит.
- Ты знаешь о культе карго? - говорю.
- Кого?
- "Карго" - так читается английское слово, означающее "груз". Культ карго - это религия, зародилась на островах Меланезии, населенных первобытными племенами, когда туда прилетели первые самолеты, и привезли грузы. Представь, западные промышленные товары, совершенно диковинные для жителей острова. Бедные туземцы - им было не одолеть умом такую огромную разницу цивилизаций, и они решили, что все эти прекрасные вещи послали им с неба духи предков. Но грузы перехватили белые люди. И надо что-то с этим делать.
И вот, чтобы привлечь "небесных птиц", несущих cargo, туземцы наделали самолетов из дерева и соломы. И стали поклоняться им. И делать на мягкой земле взлетные полосы - по подобию настоящих. Чтобы предки увидели их веру и пыл, и снова послали им самолеты. Им, а не белым людям.
- Зачем вы мне это рассказываете? Что за игру вы ведете?
Он не улавливает аналогии, огосподи. Неужели нужно объяснять что всякий, желающий карго, а не своего развития, подобен этим туземцам. Что этот культ повсеместен, только виды его более замаскированы. Что ритуальные приношения и поклонения ничего не сулят, кроме самоудовлетворения.
Огосподи, ну ведь ясно же было с самого начала, что с ним не стоило даже пытаться.
- Ну хорошо, - вздыхаю я, - ты загадал, чтобы у нее - у твоей любимой, бросившей тебя - всё было хорошо, верно?
Он сжимает зубы и смотрит зло.
- На самом деле, ты хочешь того же, что и туземцы, исповедующие культ карго - об